На самом деле Драко Малфой не собирался писать Гарри Поттеру никаких писем. И уж тем более, он не собирался отправлять то, что написал. И он совершенно не рассчитывал, не надеялся и не представлял себе, что Гарри Поттер получит его письмо, отвяжет пергамент от лапки почтовой совы, развернет и прочитает с внимательным и сосредоточенным выражением лица. Просто в какой-то момент Малфой понял, что если он не хочет захлебнуться собственными чувствами, ему нужно найти способ выплеснуть их наружу. Хотя бы крошечную толику…

«Я могу сказать тебе тысячи слов, Поттер, тысячи тысяч, если только ты этого захочешь… И даже на разных языках, современных и древних — я могу сказать тебе тысячи и тысячи разных слов, только это все равно ничего не изменит.

К тому же я знаю — ты не большой любитель длинных цветистых речей. И долгих прощаний ты тоже не любишь. Что же нам с тобой остается? Выпить одну на двоих бутылку огневиски и вдумчиво трахнуться, стараясь запомнить все, что только можно запомнить, неумолимо трезвея и задыхаясь от отчаяния? Фигня какая-то, не находишь?

Может быть, я все-таки скажу тебе… скажу как-то так, чтобы ты понял… чтобы ты запомнил… чтобы ты поверил мне наконец… Ну, просто давай представим, что я говорю это, на самом деле говорю это тебе вслух, а ты меня слушаешь. Не перебиваешь насмешливым фырканьем, не срываешься с места, чтобы заткнуть мне рот поцелуем, не таращишься на меня с недоумением, а просто сидишь и молча, спокойно, без лишней экспрессии, я бы сказал, меня слушаешь. А я говорю. Исключительно на английском, чтобы сэкономить нервы и время.

И я говорю тебе… Я говорю тебе, Поттер… Я, мать твою, говорю тебе, что… Что я всегда буду с тобой рядом, вот что я тебе говорю. Я буду рядом с тобой всегда — хочешь ты, блин, этого, или нет — но тебе от меня уже никогда никуда не деться. Я пробрался тебе под кожу, я врос в твое сердце, я отпечатался где-то там, на сетчатке твоих глаз, я выгрыз зубами маленькую норку в твоем мозгу и поселился в ней, в этой уютной норке навсегда. Знаешь такое слово, Поттер? На-всег-да — это означает навечно, на всю жизнь, до конца дней твоих, до последнего вздоха, до последнего биения сердца, в общем, пока ты не сдохнешь, Поттер, потому что если даже я и сдохну раньше, в физическом смысле этого слова, я никуда не исчезну из этой норки, я буду грызть твою башку изнутри и однажды-таки прогрызу в ней сквозную дыру, так и знай.

Конечно, если бы я был поэтом, а ты женщиной… Да-да, согласен, неудачное начало. Хорошо, тогда вот как: если бы я был женщиной и при этом поэтом — ну, против такого поворота событий ты ведь не возражаешь, не так ли? — в общем, если бы я чувствовал потребность выражаться поэтически, а ты был бы склонен эту самую поэзию воспринимать, я сказал бы примерно следующее: Я никогда не покину тебя, Гарри. Я всегда буду с тобой — в песне, которую поет цыган на морском берегу — ни для кого, ни на публику, не за деньги, просто для волны, набегающей на песок, для закатного солнца, которое садится в синюю воду… Я всегда буду с тобой — в дуновении ветра, который доносит запах цветущего вереска из долин, или аромат влажной после утреннего дождя хвои из горных лесов — ветра, который будоражит кровь и заставляет сердце сладко ныть то ли от предчувствия невероятного счастья, то ли от воспоминания о том, что ушло безвозвратно и не повторится больше никогда… В шорохе капель, стучащих по черепичной крыше, в пламени огня, лижущего поленья в камине, в каждом глотке твоего утреннего кофе или вечернего коньяка — я буду всегда с тобой, Поттер, я не оставлю тебя ни на секунду, и ты станешь жить в тайной надежде, что однажды, спустя десять, пятнадцать, двадцать лет я выйду из-за угла, и не говоря больше ни слова, молча уведу за собой. И ты пойдешь…

Что бы ты стал делать, Гарри, если бы я и в самом деле сказал тебе нечто подобное? Наверное, ты бы рассмеялся. Нет, ты бы заржал мне в лицо как конь! Впрочем, неважно. Я все равно никогда не скажу тебе ничего подобного. Я… я вообще никогда тебе ничего не скажу. Мы попрощаемся так, как должны прощаться настоящие мужчины — как это, кстати? Или я могу не беспокоиться об этом — ты, как самый настоящий мужчина, берешь все на себя? Отлично, тогда я спокоен. К дементорам сентиментальность, к соплохвосту в зад банальности, к мерлиновой бабушке слезы, сопли и признания в вечной любви. Нам с тобой достаточно будет просто посмотреть друг другу в глаза, чтобы понять, что между нами ничего никогда не будет кончено. Ничего и никогда.

Поэтому, знаешь, я подумал… Ты хотел, чтобы мы с тобой встретились еще раз, да? В последний раз перед твоей свадьбой, что-то вроде прощального мальчишника, только без братьев Уизли, только я и ты, как десятки раз до этого. Так вот, Потер, я подумал и вот что скажу тебе: иди-ка ты к Мордреду! Можешь называть меня слабаком и трусом, но я не приду. Потому что эта встреча — последняя, последняя встреча, Поттер! — ни хрена не изменит. И точно так же ни хрена не решит. Поэтому я не приду. И на свадьбу к тебе я тоже не приду — можешь даже не надеяться! Конечно, мы воевали с тобой по одну линию фронта, и в глазах общественности мы давно уже хорошие приятели, так что мое присутствие на твоей свадьбе никого бы не удивило, но я слабак и трус, Гарри, я напьюсь как свинья, и начну грязно домогаться тебя прямо в ресторанном сортире. А зачем общественности скандал на свадьбе национального героя с безупречной репутацией?

В общем, я мог бы сказать тебе тысячи слов, Гарри, ты это уже понял. Но скажу всего лишь пять (это если не учитывать те полтора фута бреда, которые я нагородил тут до этого)… Так вот, пять слов, которые Драко Малфой говорит Гарри Поттеру… Я всегда буду с тобой. Хочешь ты этого или нет — но это уже, кажется, дополнительные пять слов, о них мы не договаривались…»

На самом деле Гарри Поттер не собирался отвечать Драко Малфою на его письмо. Он вообще не собирался его читать. Он собирался встретиться с Малфоем сегодня вечером, выпить с ним бутылку огневиски на двоих, а потом заняться сексом — вдумчивым, нежным, неторопливым, чтобы запомнить все, что только можно запомнить, потому что это был бы не просто секс, а их последний секс, и, наверное, именно так должны прощаться друг с другом настоящие мужчины, разрывая связь, которая длилась почти три года.

Но стоя сейчас возле открытого окна с малфоевским письмом в руке, Гарри Поттер думал о том, что на самом деле вовсе не хочет разрывать эту связь, и хотя он не видит ни малейшего смысла в той романтической чуши, которой Драко исписал пергамент с фамильными гербами — чувства у них с Малфоем одинаковые. Просто он никогда не умел так красиво складывать слова... У гриффиндорцев другие методы получать желаемое, и, в конце концов, если у него хватило сил одолеть Того, О Ком До Сих Пор Предпочитают Говорить Вполголоса, кто может помешать ему теперь? Помешать построить свою жизнь с человеком, пробравшимся ему под кожу и поселившимся на внутренней стороне век и даже в мозгах, оказывается, выгрызшем себе уютную норку? Норку он выгрыз, хорек… хоречек…

Гарри отошел от окна, устроился за письменным столом и с очень решительным видом потянул к себе перо и бумагу.

«Я ни хрена не понял, Драко, причем здесь цыган, поющий на морском берегу, и аромат хвойного леса и вересковых полей? Ты напился без меня и от этого сошел с ума? Не знаю, что ты там себе придумал, Малфой, и вообще я, если честно, ничего сейчас не знаю… В отличие от тебя, я вряд ли смогу написать тебе тысячи слов, что уж там говорить о тысячах тысяч, к тому же на разных языках. Я напишу тебе даже не пять слов, Драко, а всего четыре, но надеюсь, что ты поймешь их правильно. Вот эти четыре слова, Малфой: приходи ко мне немедленно!

И мы сможем спокойно поговорить о том, как выстоять вдвоем против целого мира, и, в частности, против гнева Молли Уизли, и что нам вообще с тобой делать дальше в жизни, в которой никто, Драко — слышишь, никто! — никогда не выходит из-за угла спустя годы… Но это уже гораздо больше, чем четыре слова, Малфой, а ты знаешь, я всегда был нетерпелив — я хочу увидеть тебя побыстрее и услышать все твои обещанные тысячи…»